Маленькая девочка что-то усердно рисует на занятиях в воскресной школе.

Учительница спрашивает: «Что ты рисуешь?»

Девочка отвечает: «Бога».

Учительница нимало удивлена: «Но ведь никто не знает, как Он выглядит?»

«Теперь узнают», – отвечает девочка.

 Мне очень нравится эта забавная история, хоть я и не уверен, произошла она на самом деле или нет. Да это и не так уж важно. Гораздо существенней то, что в ней содержится частица великой истины, ибо не зря говорят в Одессе, что во всякой настоящей шутке есть доля ...шутки. Хорошая шутка тем и отличается, что она остро-умна, а не просто – смехо-творна. Ведь засмеяться человека можно заставить, и просто пощекотав его или, например, заразив его собственным смехом, как это делают клоуны в цирке, нарисовав себе улыбку до ушей. Настоящий юмор – это всегда, во-первых, некая истина, только во-вторых, вызывающая тот «эффект смеха», который и отличает настоящее остроумие, от юмора типа «гы» (А. и Б. Стругацкие).

 Библия, например, до краёв наполнена этим самым истинным остроумием, ибо является источником и вместилищем безмерной Божией премудрости. И само слово «премудрость» на древнееврейском языке – не что иное как «хохма», т.е., шутка, остроумие. Поэтому, кстати, Библия никогда не может быть скучной, кроме, конечно, тех случаев, когда мы читаем её «по инерции», не утруждая себя проникновением в её смысл. Сколько чудной иронии мы обнаруживаем в словах Екклесиаста! Сколько игры ума и таланта в стихах Давида! Сколько порой тончайшего, а порой убийственного остроумия находим мы в Христовы притчах!

 Впрочем, вернёмся к нашей маленькой девочке, решившей, наконец, раз и навсегда просветить человечество в отношении образа Божия, и попробуем взглянуть на Господа её светлыми глазами. Ведь не случайно же…

Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них (Своих учеников) и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18:2-3)

 В отличие от взрослых, зачастую не столько просветлённых, сколько отягощённых опытом радужных надежд и горьких разочарований, для ребёнка реальность Божия присутствия в жизни не представляется сколько-нибудь проблематичной. Это учительнице воскресной школы казалось, что представить себе Бога в зримом и осязаемом образе совершенно невозможно, если не сказать, кощунственно. Попытка изображения незримого Бога неизменно вызывает в нас священный страх уже потому, что оно может вдруг ...оказаться удачным, т.е., действительно отражающим черты Божественного, и именно вследствие этого неминуемо ввергающим нас в искушение воздать ему, изображению, ту хвалу, честь и славу, которая принадлежит самому Богу. А ведь именно от этого предостерегал нас Господь словами книги Второзакония:

 Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь на [горе] Хориве из среды огня, дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину, изображения какого-либо скота, который на земле, изображения какой-либо птицы крылатой, которая летает под небесами, изображения какого-либо [гада,] ползающего по земле, изображения какой-либо рыбы, которая в водах ниже земли; и дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и звезды [и] все воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им... (Втор. 4:15-19)

 Другими словам, не путайте, пожалуйста, Божий дар с яичницей. А точнее, образа Господня – с самим Господом. Живого Бога – с Его неживым изображением. Духа Божия – с Его материальными плодами. Неужели это так трудно? Оказывается, да, ибо происходит эта подмена одного другим исподволь, незаметно и, главное, из самых лучших побуждений. Мы взываем к Господу в молитве или песнопениях, обращаемся к Его Слову – Библии, участвуем в таинствах Церкви – Крещении, Причастии или Венчании – и в нашем сознании неизбежно складывается тот или иной зрительный, словесный, мысленный или даже чисто эмоциональный образ, который мы впоследствии храним и вызываем в памяти, который лелеем как некую драгоценность, и которым потом радостно делимся с другими.

 Царь Давид, будучи «мужем по сердцу» Господню (1Цар. 13:14), т.е., чутким и верным к Божией воле и премудрости, делится с нами опытом своего общения с Богом. В Псалме 16 он обращается к Господу в вечерней молитве с прошением о защите от врагов, возводя свой мысленный взор на Великого Судию и Заступника верящих в Него:

 Услышь, Господи, правду [мою], внемли воплю моему, прими мольбу из уст нелживых. ...Ты испытал сердце мое, посетил меня ночью, искусил меня и ничего не нашел; от мыслей моих не отступают уста мои... (Пс. 16:1-3).

 А заканчивает Давид этот Псалом удивительным проникновением в одну из тайн механизма человеческой психики:

...А я в правде буду взирать на лице Твое; пробудившись, буду насыщаться образом Твоим (Пс. 16:15).

 Во время вечерней молитвы («ночью») сам Господь посещает его, и в памяти его поутру («пробудившись») сохранится этот прекрасный образ Божий. Как видим, Давид при этом нисколько не стесняется самого этого слова «образ» и, похоже, нисколько не раскаивается в том, что этим образом, т.е., изображением, он будет духовно напитываться, и что он будет в дальнейшем мысленно обращаться к нему за поддержкой и силой. А ведь во многих из нас едва ли не одно только упоминание об изображении Господа и уж, во всяком случае, попытка зрительно представить себе Бога вызывает протест и негодование. Ох, уж и досталось бы от нас этому самому Давиду, да так что царское достоинство не помогло бы! Да и бедному апостолу Павлу, похоже, было бы несдобровать за некоторые его «политически некорректные» высказывания об образах, т.е., по-гречески, «иконах».

 Итак муж не должен покрывать голову, потому что он есть образ (eikon) и слава Божия; а жена есть слава мужа (1Кор. 11:7)

 или

 ...Для неверующих, у которых бог века сего ослепил умы, чтобы для них не воссиял свет благовествования о славе Христа, Который есть образ (eikon) Бога невидимого (2Кор. 4:4)

 То есть, в первом случае, человек (мужчина), а в другом, сам Сын Господень Христос, называются образами Божиими, и опять, как и в случае с Давидом, без всякого видимого осуждения или возмущения. А значит, может быть, не так страшны «иконы», как их малюют. И, может быть, дело не в самих изображениях, призванных, как мы только что убедились служить в качестве символа и напоминания о стоящей за ними реальности! Если образ исправно выполняет эту функцию, то ничего дурного в нём нет, и только когда и если он начинает в нашем сознании или обиходе претендовать на роль, ему не присущую – роль самой реальности – вот тут-то и жди неприятностей.

 И, конечно, не сам по себе образ в этом виноват, ибо зачастую он даже не обладает своей собственной – ни дурной, ни доброй – волей.

 Часть дерева сжигает в огне, другою частью варит мясо в пищу, жарит жаркое и ест досыта, а также греется и говорит: `хорошо, я согрелся; почувствовал огонь'. А из остатков от того делает бога, идола своего, поклоняется ему, повергается перед ним и молится ему, и говорит: `спаси меня, ибо ты бог мой' (Ис. 44:16-17).

 Как же это происходит? Чтобы проследить этот ход этого процесса, давайте взглянем в окно и полюбуемся открывающимся их него видом: деревцами, травкой, дорожкой, домами. Красота, да и только. А теперь, давайте, для пущей «лепоты» обрамим наше окно этаким миленьким резным наличником. Ведь картина в окне так хороша, что несомненно заслуживает красивой рамы. А теперь, опять-таки в чисто декоративных целях, давайте по сторонам её навесим этакие весёленькие занавесочки. И это ничего, что части пейзажа уже не видно, поскольку мы пока ещё помним, каким он был на самом-то деле. Но вот, наступает вечер, и в нашем окне уже ничего не видно, кроме нашего же с вам отражения. Значит ли это, что исчезло с лица земли всё то, чем мы с вами раньше любовались в окошке? Конечно нет, ибо не реальность зависит от видимости, а как раз наоборот, видимость – от реальности. Но нам с вами так хочется видеть все эти деревца и цветочки, что мы, ничто же сумняшеся, берём в руки краски и, по памяти рисуем ими прямо на оконном стекле, радуясь, когда нам вдруг удастся удачно отобразить хоть малую частицу истинной красоты пейзажа. Надо ли говорить, что мы видим наутро? В окне мы уже не видим ничего, но зато само окно мы видим теперь расписанным и изукрашенным, а изображение (образ, икону) на стекле мы начинаем воспринимать в качестве самой реальности. И, если продолжить эту аналогию, то представьте себе, какое мнение о пейзаже составится у гостя в вашем доме, никогда его не видевшего, а потому с недоверием и сомнением выслушивающего ваши восторженные описания и восхищённые возгласы.

 Вот так, постепенно теряя прозрачность, образ Божий начинает затмевать и замещать для нас самого Господа. Причём, образ, как я уже говорил, совсем не обязательно должен быть зримым. С тем же успехом мы с вами создаём и столь же часто искажаем образы словесные, музыкальные, эмоциональные и всякие другие. Мы все устроены Господом по-разному, и каждого Он наделил особой чувствительностью и восприимчивостью к одной из сторон реальности. Когда я, например, показал у нас в церкви музыкальный видео-клип по «Притче о блудном сыне», и некоторые из вас подходили ко мне потом с выражением своего, по большей части, негативного отношения к этой идее (и это нормально!), то я заметил, что одним при этом не понравился стиль музыки, другим музыка нравилась, но они, наоборот, были недовольны через чур уж американским «зрительным рядом», третьи, не зная английского, были рады, что субтитры помогали им следовать за сюжетом, но были совершенно возмущены отступлением в титрах от канонического текста Синодального перевода этого отрывка. Оказывается, для одних из нас реальность этой притчи зиждилась прежде всего на характерах действующих лиц, для других – на словах, которыми притча написана (точнее, переведена на русский язык), для третьих – на определённом стиле одежды и прочем «макияже».

 О чём это говорит? Да о том, что и реальность Божия присутствия в нашей жизни мы с вам очень часто и подобным же образом подменяем более или менее изощрённым, искусным и декорированным суррогатом: Его образом, Его изображением, Его иконой, Его символом, Его титулом и т.д. Это происходит каждый раз, когда мы молимся Ему, вместо того, чтобы поговорить с ним; когда мы читаем Библию, не вникая в её смысл; когда мы принимаем причастие без «воспоминания о Нём»; когда мы поём Ему хвалу губами, а не сердцем; когда церковь наша представляет из себя отлаженно функционирующий механизм, а не живое Тело Христово.

 Причём, опять-таки, дело не в том, что сами эти образы чем-то плохи или внутренне ущербны. Большинство их них – причастие, молитва, пение псалмов – заповеданы нам сами Господом и содержат в себе глубочайший символический смысл и практическое значение. Беда в том, что за соблюдением их формы, продиктованной уже не Богом, а нашими традициями, нашей культурой, языком и стилем жизни, мы так часто теряем из виду ту реальность, отражением и выражением которой они являются.

 Примеры? Сколько угодно! Никто не спорит об огромной пользе и великом смысле общецерковной молитвы.

 И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему. Признавайтесь друг пред другом в проступках и молитесь друг за друга, чтобы исцелиться: много может усиленная молитва праведного (Иак. 5:15-16)

 Как замечательно, что мы можем и даже призваны обращаться к Господу с нашими чаяниями и благодарениями в присутствии и при соучастии всей церкви! Такая молитва способна поистине творить чудеса, ибо Дух Божий, присутствуя на собрании верующих, слышит каждое сердце, откликнувшееся на нужду другого, каждое «аминь», внутренне отозвавшееся на излияние благодарности. А потому,  нет ни малейшей нужды, назвав их раз, повторять их, но уже приняв при этом подобающую молитве позу и придав тем же самым прошениям, якобы, необходимо присущую молитве певучесть и плавность. По-моему, если Господь не услышал нас в первый раз, когда мы делились – в Его присутствии! – своей нуждой с церковным собранием, то не услышит и во второй. Либо Бог действительно – посреди нас, либо – мы собрались здесь ради совершения некоего ритуального обрядового действа, смысл и содержание которого нами давно утеряны и забыты.

 Я человек глубоко и искренне верующий, но совершенно не религиозный. В чём разница? Да в том, что вера – понятие духовное (т.е. вечное и неизменное), в то время как религия, как это чудно отмечено о. Александром Менем, понятие культурное (т.е. изменяющееся со временем и обстоятельствами). Наша же с вами задача состоит в том, чтобы постоянно приводить это переменчивое в соответствие с вечным, чтобы сквозь то окно, через которое мы смотрим на Бога, как бы нам ни хотелось украсить его, был виден именно Бог. В частности, истинная культура молитвы заключается отнюдь не в том, чтобы она звучала, как молитва, не в том, чтобы она была похожа на молитву, и, конечно, не в том, чтобы она повторяла чью-то ещё молитву, а в том, чтобы она была действительно молитвой – искренним и задушевным разговором с Богом.

 Если мы сквозь образ Божий – будь то живописная икона, словесное обращение к Нему или музыкальное Его прославление – перестаём видеть, ощущать и осознавать Его реальное присутствие посреди нас, значит мы занялись, во-первых, не своим и, во-вторых, неблагодарным делом: созданием виртуальной реальности, имеющей с нашей жизнью исключительно внешнее сходство, но не способной оказать на неё ни малейшего влияния. Окунувшись в этот мир, мы, может быть, на какое-то время и почувствуем себя лучше, но, подобно наркотическому дурману, эта поволока рано или поздно рассеется. И в этом смысле г-н Маркс был совершенно прав, называя религию опиумом для народа, и ещё более был прав был тот (к сожалению, я не могу припомнить имя), кто сказал, что «религия – это попытка человека спрятаться от живого Бога».

 Попытка, конечно, жалкая и тщетная, ибо даже если мы изо всех сил постараемся затуманить и «задекорировать» окно, выходящее к Богу, Он-то нас видеть не перестанет и присутствовать вне и внутри нас Духом Своим Святым тоже. А значит, не перестанут быть реальными ни рай, ни ад, ни благодать и милость, ни суд и проклятие. И поэтому нам так важно знать, помнить и постоянно ощущать живое Божие присутствие и участие в каждом нашем шаге, каждом слове и каждом дыхании.

 Впрочем, эта картина (этот образ) Царства Божия подчас подменяется совершенно иной, когда мы, например, представляем себе мир в виде этакого пирога, треть которого (33%) занимает наш Бог, пятую часть (19.6%) – Аллах, осьмушку (13%) – Будда и так далее. А, стало быть, у нас «в Христианстве» действуют одни законы и условности, а у них – другие. Если вы, например, здороваетесь с верующим человеком, то надо говорить «приветствую», остальным – «здрасьте». Если вы помогаете верующему, то это называется братская любовь, а если неверующему, то – евангелизация. И, соответственно, если вас обманули в магазине, то «чего же от них и ожидать в падшем-то мире», а если ту же слабость проявил кто-то из своих братьев по вере, то – «будем отлучать».

 Когда я слышу выражения типа «у нас – верующих» или «в христианском мире», то мне невольно становится обидно за Бога, вездесущесть Которого сводится, таким образом, к размерам церковных помещений или деноминаций. Здесь, дескать – Его Царство, а там, за стенами церкви – извините за выражение, «мир». Причём, даже ещё и не во всякой церкви, оказывается, Он присутствует, а только в «нашей», в «возрождённой», в «настоящей», и так далее.

 Не создаётся ли при этом впечатление, что сфера могущества нашего всемогущего Бога, оказывается вдруг задана и ограничена вполне человеческими рамками и параметрами? Не понимают ли некоторые из нас слова Спасителя о том, что, «где двое или трое собраны во имя Моё, там и Я посреди них» (Мф. 18:20), так, что во всём остальном мире Его при этом почему-то нет? И вся вселенная, будто бы, делится таким образом на «христианство» и «не-христианство», на мир духовный и мир материальный, на мир Божий и на мир, «лежащий во зле». И создаётся в верующем человеке этакая почти шизофреническая раздвоенность личности, раздвоенность ценностей, раздвоенность характера и поведения. 

 Недавний и ещё продолжающийся спор по поводу установки одним из верховных судей штата Алабама гранитного монумента с высеченными на нём «Десятью Заповедями» служит яркой иллюстрацией того, насколько узким и ограниченным может подчас оказаться наше представление о всеведущем, вездесущем, всемогущем и всеблагом Боге. СМИ с азартом набросились на эту «новость» и обсуждают всё, что угодно, но только не центральный вопрос жизни и смерти каждого человека: есть ли Бог? Подробно рассматривается, например, с моральной точки зрения решение судьи Мора, своим поступком явившего пренебрежение к тому самому закону, на защите которого он поставлен. Проводятся опросы общественного мнения, согласно которым, кстати, только 20 % населения США согласно с решением Федерального Суда убрать монумент из глаз долой (как будто большинство всегда и непременно означает правоту; вспомним, фашистскую Германию или большевистскую Россию). Ведутся дебаты об истинном и исконном смысле закона об отделении государства от церкви, будто бы каким-то образом регулирующего также и меру присутствия Божия в жизни нашей страны.

 Мне кажется, что речь должна идти не столько о месте Бога в нашей жизни, сколько, как раз наоборот, о месте нашей жизни в Его вселенском замысле. Давайте не будем забывать о том, что создав нас свободными людьми, Господь нисколько не ограничил тем самым Свою собственную свободу, и что сотворив этот мир, Он нисколько не ограничил сферу Своего собственного присутствия. Сам Он гораздо больше, прекраснее, богаче, мудрее, добрее и могущественнее любого человеческого монумента, закона, сооружения, произведения, изображения или какого-либо ещё образа Божия. И только такому Богу надлежит вся слава и поклонение наше.

 Аминь.