Что касается чисто внешних впечатлений, то, во-первых, я, конечно, был разочарован Твеном: как это такой умный и, более того, остроумный человек мог настолько не владеть своими чувствами, что из под пера его могла выйти такая …озлобленна вещь! Ну, конечно, со всеми нами бывает такое, что мы вдруг (например, под мгновенным влиянием и впечатлением от какой-то вполне житейской человеческой пакости) возненавидим весь род людской до такой степени, что, кажется, готовы любого двуногого задушить на месте. Замечательно, что Твен-писатель остался при этом писателем, а не стал, вымещая свой пыл, недоплачивать прислуге или гадить в лифте. Он нашёл-таки в себе силы засесть за бумагу и выместил этот свой пыл на ней, несчастной. На нас с вами.

А, с другой стороны, Твен-человек, видимо, настолько был воспалён и раззодорен, что из под пера его вышла не мудрость, а – шутка. Если вспомнить при этом, что древнееврейское слово "хохма" означала как одно, так и другое, то, на мой взгляд, эта твеновская вещь сделана с упором на самый расхожий смысл хохмачества. Как сказал один современный писатель, для того, чтобы вещь получилась поистине мудрой (т.е., "остро умной"), писатель должен быть, с одной стороны, достаточно циничным, чтобы видеть всё, не опуская взора, а, с другой, достаточно сентиментальным, чтобы при этом – ещё на что-то недеяться. Есть ли в данной твеновской вещи хоть на горчичное зерно той божественной сентиментальности? Боюсь, что ответом на этот вопрос может послужить имя, избранное Твеном в качестве автора "Писем с Земли".

Его зовут Клеветник ("ложный обвинитель") в прямом переводе с того же иврита, а, следовательно, все его инсинуации есть ни что иное, как злопыхательское враньё. Если мы не забываем об этом, читая "Письма", то всё остаётся на своих местах: Твен – гениален, сатана – лжив, люди – слабы, но небезнадёжны, рай – невыразимо прекрасен. Но в том-то и штука, что гениальность автора-Твена по мере того, как мы увлекаемся чтением, завораживает нас настолько, что становится едва отделимой от искусства (Быт. 3:1а) автора "Писем". И, вот, нам уже кажется, что слова эти заключают в себе какую-то долю правды. Ну, не может же, в самом деле, такой умница, как Твен, выдумать это всё из головы! А там уже не далеко и до признания "некоторой" истинности или даже до "истинной" истинности за этими в сущности огульными обвинениями.

При этом, оставаясь самим собой, Твен чудесно скопировал картину классического искушения человека из Быт. 3:1, где Клеветник пользуется тем же самы приёмом – обобщением частного случая до размеров всеобщего – в качестве доказательства своей же лжи. "Бог ведь запретил вам есть что-либо в этом прекрасном саду, не правда ли?" Запрет, на самом-то деле, относился лишь к одному из великого множества плодов (Быт. 2:16-17), но возведя это исключение в правило, лжец добился своего – человек почувствовал несправедливость совершаемую в отношении к его свободной воле, и, натурально, восстал. Ни для кого из нас не секрет, что есть люди в той или иной мере, в тех или иных обстоятельствах, в то или иное время демонстрирующие те самые качества, которые так злорадно смакует Клеветник. Есть на земле расисты и есть на земле лицемеры, есть на земле безбожники и есть на земле люди, напрочь лишённые музыкального слуха, есть даже те, кто в силу каких-то иных личных или местных культурных особенностей полагает половые сношения следствием или даже собственно содержанием первородного греха. И вот, сатана, с лёгкой писательской руки Твена обращается к нам с, как бы, вопросом: "Ну не смешны ли вы, в тайне мечтающие о том самом, что вы осуждаете явно и яростно?" И в самом этом вопросе уже содержится достаточно клеветы, чтобы любой ответ на него был лишь подтверждением "правоты" насмешника.

Если бы этот вопрос был задан в моём присутствии, то мне ничего не оставалось бы, как оглянуться по сторонам в поисках того, к кому бы он мог относиться. И пожать плечами, ибо таковых, вероятнее всего, не нашлось бы вовсе. И другое дело, когда этот вопрос исходит от такого известного "хохмача" (в высоком смысле этого слова), как наш с вами любимый остро-умница Твен: должно же быть что-то такое, что заставило его поступиться столь свойственным ему чувством меры ради создания этой несколько даже для него самого довольно неожиданной и, как он сам выразился, "controversial" вещи. Не даром же он так настойчиво протестовал против её публикации, благодаря чему она, кстати, так никогда и не увидела свет при его жизни. Что же это было? Предательство друга? Незаслуженное оскорбление? Дурное пищеварение? Эмоциональный стресс? Может быть, его биографы предложат нам удовлетворительное объяснение. Может быть, нам придётся довольствоваться лишь догадками и предположениями. Но, так или иначе, нам приходится иметь дело с неким произведением, в котором автор видит всё (мы ведь не откажем ему в этом), но видит – безнадёжно. Не случайно, наверное, эссе заканчивается словом "bedlam", восходящим к библейскому Вифлеему, но благодаря одноимённому сумасшедщему дому в пригороде Лондона, приобредщим совершенно противоположное значение. Душевное расстройство Твена  заставляет его видеть в картине Рая – его пародию, достойную, впрочем, улыбки не столь радостной, сколь печальной.

…Что не помешало мне, однако, насладиться несравненным твеновским литературным почерком - скорописи журналиста при витиеватости бытописателя.