«Там хорошо, где нас нет», гласит народная мудрость, которая на то и «народная», чтобы быть справедливой лишь в 50% случаев. Мудрость истинная не позволяет себе столь огульных обобщений и предусмотрительно огораживает себя частоколом оговорок и исключений, не столько, впрочем, подтверждающих правило, сколько его собственно составляющих. Ведь, окинув широким взором исторический опыт человечества невольно замечаешь, как самые нерушимые и непотопляемые его основы с течением времени неминуемо уходили под воду, а на плаву, как ни в чём ни бывало, оставались те самые исключительные, не под какое мерило не подходящие, ни в какую теорию не вписывающиеся, неописуемые и невероятные явления, события и личности. И запоминается людям, и попадает в историю, и служит в дальнейшем для обозначения той или иной эпохи как раз не то, что составляло её огромное, монолитное и потому безликое большинство, а всё те же блистающие своими неровными гранями исключения из правил.

А, стало быть, и в отношении того, «где нас нет», можно с великой долей вероятности ожидать, что нет нас там по едва ни самоочевидной причине, а именно: потому что «хорошо» нам бывает там, где это, казалось бы, всего менее возможно, где условия для этого наименее благоприятны и докуда добраться нам особенно трудно. Словом, хорошо нам, счастливы мы и довольны жизнью бываем не столько благодаря тому, что, сколько несмотря на то, что. Согласитесь, если всё вокруг и внутри вас вполне благополучно, было благополучно и будет благополучно в течение обозримого времени, то по-настоящему и во всей полноте оценить это самое благополучие мы оказываемся уже не в состоянии. Нам именно будет «не хорошо», и потянет нас с неудержимой силой туда, «где нас нет», окажись то соседняя улица, сопредельное государство, дотоле неизведанное поле деятельности или непочатая область знания. И в этом смысле, гораздо больше шансов на звание истинной мудрости, чем упомянутый нами выше фальшивый брильянт из сокровищницы родного фольклора, имеет другая всем известная поговорка: «рыба ищет где глубже, а человек – где лучше». При этом не надо быть ни рыболовом-любителем, ни ихтиологом-профессионалом, чтобы взять под сомнение первую её часть. Достаточно лишь выйти на ранней летней зорьке или, наоборот, в раздумчивый предзакатный час к тихому озерцу или неспешной речушке и, замерев на корточках, окунуться взором в прогревшуюся за день водную толщу... Впрочем, окунуться, как раз не получится да и не потребуется: перевёрнутое небо на поверхности воды слишком ярко, чтобы пропустить наш взгляд внутрь, зато сама поверхность непрерывно волнуется и вдруг то тут, то там разрывается могучим всплеском той самой рыбы, которая, по-хорошему, должна была бы как раз «искать, где глубже», но, вероятно, и в грош не ставит наших с вами фольклорных мудрствований. И, боюсь, что придётся с ней согласиться.

Зато уж насчёт поиска человеком «лучшего» (в отличие от «хорошего») – тут уж никаким сомнениями места нет: не существует и, я сильно подозреваю, быть не может на свете Божием такого блага, которым бы наши мятежные души вполне довольствовались, и от которого, в свою очередь, не устремились бы, подобно хоть той же, очумевшей от омута собственного благополучия, рыбе, вверх, к небесному свету, к запредельному блистающему ... лучшему!

Вернёмся, однако, на нашу бренную землю, в наши тленные края, к нашим утлым жилищам и попробуем поразмышлять над тем, что, собственно, делает их нашими, почему мы с вами – русскоязычный люд, избравший Миннесоту своей средой обитания – сделали этот выбор. Что, впрочем, справедливо лишь в отношении части нашего пёстрого населения, ибо столь многие из нас впитали совковое понятие о прописке, что называется, с молоком матери, и проживают здесь исключительно потому, что их сюда «расселили», и никакого выбора они, строго говоря, не делали, во всяком случае, осознанно. Как горестно бывает слышать от этих несчастных нескончаемые пени и сетования в адрес тутошних нравов, условий и обычаев – и то им не так, и это не эдак. И народ, дескать, здесь какой-то необщительный, и без собственной машины никуда не доберёшься, и погода меняется, как на Луне, плюс на минус в течение дня и т.д. и т.п. А попробуй спроси у них, чего же они здесь делают, когда все остальные 47 континентальных штатов открыты 24 часа в сутки без перерыва на обед, то по их словам получается, что ты же ещё и обязан их туда отвезти и там благоустроить – за свой счёт и на свою ответственность. К счастью, подобные «лежачие камни» всё-таки не составляют большинства наших соплеменников, хотя мотивы эти приходится слышать не так уж и редко.

Гораздо чаше – и гораздо радостнее! – бывает слышать песни совсем иные. Ведь многие из нас восприняли иммиграцию как шанс начать жизнь сначала или уж, во всяком случае, с новой точки отсчёта, причём на этот раз географические координаты этой точки можно было выбрать по своему собственному вкусу и разумению. Одни избрали кипучий и многоликий Нью-Йорк, другие, наоборот, едва скрипучий от сырости штат Вашингтон, третьих прельстил горячий южный темперамент Сакраменто. А кто-то, подобно нашей семье, возблагодарил Бога за ту землю, на которую мы прибыли, что называется, налегке – с рюкзачком за плечами, 200 долларов в кармане и двухсполовинолетней дочерью на руках – и влюбившись в неё, можно сказать, «с порога». За что? Наверное, за её скандинавскую размеренность в сочетании с германской толковостью и примесью восточно-европейской безнадёжной претенциозности и ещё много чего в разной силе и мере.

Впрочем, каждое из названных качеств, конечно, заслуживает отдельного, хоть краткого, комментария. «Потому что я с севера что ли», и варяжские гены в моём ДНК не вполне выхолостились за столетия, но, оказавшись посреди их совсем ещё недавних потомков, я не без удивления стал обнаруживать в себе неизъяснимую симпатию к их традиционной неторопливости жестов, сдержанности чувств и неколебимости убеждений. Ну, как ни порадоваться за душевное здоровье такой нации, особенно, нам, с нашей пресловутой бесшабашностью и склонностью к самым крайним формам выражения чувств и других непроизвольных импульсов. Если же эту скандинавскую постоянную помножить на бюргерскую расчётливость да возвести в степень тевтонской силы воли, то на выходе этого уравнения получится характер уже почти монстральный. На счастье, чуть позже по ходу истории, в него влилась изрядная струя прибывших на разработки Железного Пояса переселенцев из наших с вами краёв, от Балтики и до Каспия, придав миннесотцам здоровую меру смиренного простодушия и сентиментальной чувствительности – наши-то предки устремлялись в Америку не столько за лучшей жизнью, сколько от жизни невозможной. Этими тремя основными влияниями, конечно, не ограничивается характер коренного миннесотца, но ими он во многом определяется. Для нас же окзазывается чрезвычайно важно ухватить на слух те самые ноты, которые созвучны нашей душе, и на которые она вдруг отзывается, подчас немало удивляя и нас самих.

Чем же таким привлекательна Миннесота с её двумя ассиметричными центрами и ещё более эксцентрическим экс-губернатором? Чем держит она в своей орбите десятки тысяч русскоязычного люда? Какие качества отличают «ридну миннесотчыну» от других «русских америк». Ну, во-первых, мне кажется, отличается она своей неизбывной провинциальностью, как в лучшем, так и в худшем смысле этого слова. Хорошего в этом, собственно, не так много: ну, разве, тот факт, что, проживши в наших благословенных кушарах даже не очень долго, мы волей-неволей, не лично, так косвенно, узнаём практически всех и вся в нашем замкнутом кругу. Чему не мало способствует близкая к сверхпроводимости способность этой цепи распространять всякого рода новости, так что не прославиться на всю округу можно лишь приложив к этому известную долю стараний. А издержек от этой нашей провинциальности не перечесть. Начать хоть с того, что упомянутая теснота нашего общежития невольно создаёт иллюзию всеобщего знакомства и навязчивого панибратсва, когда, едва представившись, мы уже, оказывается, на «ты» и даже каким-то образом обоюдно посвящены в такие нюансы личной жизни, о существовании которых и сами-то за минуту до этого не подозревали. Кто-то замечательно сказал, что великие умы исследуют идеи, умы посредственные интересуются событиями, остальные – обсуждают людей. Так вот, заведись у нас в городе талантище-музыкант, и нас неудержимо влечёт ...нет, не восхищаться его игрой, и даже нет, не гоняться за его выступлениями, а почему-то именно вникать в его личные проблемы, куда нас решительно никто не приглашал. Или, скажем, одолеет кого-то из нас творческий зуд, и затеем мы нечто, дотоле неслыханное и из ряда вон выходящее, и сразу вдруг оказывается, что наша личная и семейная жизнь, наши кому-то когда-то сказанные слова и на кого-то брошенные взоры, становятся камнем преткновения и абсолютно непреодолимой преградой для осуществления замысла. Кому, казалось бы, какое дело? Ан нет. Силён и крепок в нас провинциальный синдром, и не скоро мы, похоже, его преодолеем.

А, впрочем, стоит ли труда? Ведь, согласитесь, «ноблес оближ», т.е., положение обязывает, и, замахнись мы на столичный размах и статус, что станется с лелеемой нами размеренностью и спокойностью жизни? Ну вот, построили мы, напыжившись, себе до смешного короткую (одно слово – мини-хаха) трамвайную линию, и что же? Ни на кого, собственно, эта недешёвая забава большого впечатления не производит. Кроме, конечно, водителей, ожидающих по пять минут на светофорах, когда же, наконец, промчится мимо них, задорно позвякивая колокольчиком, полупорожний голубой вагон. Если это – столичная жизнь, то, может быть, мы как-то обойдёмся без неё? Может быть, есть некая особенная прелесть, что мы, например, с тех самых пор, как приобрели дом в одном из недалёких пригородов Сент-Пола, ни разу не пользовались ключами? Может быть, не раздражаться, а умиляться следовало бы нам, стоя в пробке, возникшей из-за того, что дорогу неспешно и по диагонали пересекала лисица с выводком лисят? Может быть, продувные небеса Миннесоты нам всё-таки покажутся предпочтительнее тошнотворного духа амстердамского марихуанного парадайса, сивушного смрада московских подъездов или слезоточивых подтёков питерских дворов? Может быть, за острыми урбанистическими ощущениями мы будем готовы время от времени путешествовать хоть в тот же Чикаго, оставив за собой право вернуться ...домой?

И вот тут-то и возникает самый интересный вопрос: вырвавшись с корнем из родимой почвы и перебравшись на дальнейшее жительство за тридевять земель в это тридесятое царство, считаем ли мы его своим домом? Честно и наедине с собой? В глубине сердца? В молитвах наших? Во снах наших? То есть, конечно, мы приняли это самое категорическое решение и предприняли все шаги, из него следовавшие: мы сжигали мосты и переходили рубиконы, адаптировались и ассимилировались, врастали и укоренялись, ибо сказано, что «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6:21). И, может быть, благодаря именно тому усилию, которое от нас для этого потребовалось, и именно вследствие того постоянного внутреннего спора, который происходил и, может быть, ещё происходит в каждом из нас: а стоило ли? а не напрасно ли? а лучше ли здесь, на самом-то деле? – развилась в нашей среде всегдашняя готовность (если не сказать, потребность) с жаром и обстоятельностью растолковывать всякому, готовому слушать, достоинства и преимущества проживания именно в нашем штате, именно в нашем округе, именно в нашем городе или пригороде. Может быть, это звучит парадоксально, но я, честно говоря, не встречал больших патриотов, чем иммигранты. Наверное, надо потерять родину, чтобы по-настоящему оценить, что значит само это понятие. И, может быть, расхожая латинская (народная) премудрость «ubi bene ibi patria», т.е., где хорошо, там и родина – в применении к нам должна звучать как раз прямо противоположным образом: где родина, там и хорошо.