Т. Тулина, «Рожать, нельзя помиловать?»

Хороший вопрос. Я рад, что вы спросили – это оствляет надежду, что и для вас, уважаемый автор статьи, он ещё не решён, и мы можем вместе поразмышлять над этой непростой темой, вдумчиво, задушево и даже, хочется верить, молитвенно. Ведь одно дело – государственные законы и общественные выступления, и совсем другое – внутреннее убеждение человека, решение, выношенное сердцем, внушённое свыше или подсказанное близкими и любящими вас людьми. Не нам с вами, выросшими в насквозь пропитанным ложью и фальшью советском государстве, надо объяснять, как далеко может официальная линия и законодательный кодекс отходить и отличаться от тех ценностей, мерил и правил, по которым живут люди в своей настоящей жизни. Попытка коммунистов насадить сверху, якобы, открытые ими объективные законы, которым, как им казалось, должны же люди неминуемо и объективно следовать для своего же блага, окончилась тем, чем и должна была: разрыв между «партийной линией» и реальной жизнью стал слишком велик, и великая советская империя затрещала по швам.

Казалось бы, научившись на нашем горьком опыте, а также учитывая, гораздо более благополучный, свой собственный, страна Америка могла бы уже не впадать в наивное заблуждение о том, что важнейшие морально-этические вопросы возможно решить принятием каких-либо законодательных запретов и установлений. И, к счастью, большая часть тутошнего юридического права отражает совсем иную законодательную практиу, когда те или иные установления принимались, как бы, post factum, служа не столько насаждению каких-либо нравственных требований, сколько их формальному отражению и юридическому оформлению. Закон, таким образом, формулировал не столько то, как мы должны теперь жить, сколько то, как мы уже живём, и что считаем интеллектуально верным, духовно истинным и морально правильным. Тех же, кто не желал жить по принятому страной закону, Америка просто не пускала на порог – живите, мол, там, где законы шиты по вашим меркам, а мы будем жить по нашим. Закон, таким образом, не столько вводил какие-то новшества, сколько закреплял и тем самым охранял то, чему люди следовали и так, но что в силу новомодных веяний или внешних влияний вдруг подвергалось сомнению или нападкам. Никому бы не пришло в голову, например, законодательно утверждать, что воровство есть зло, если бы не нашлись умники, пытавшиеся оспорить применимость этого понятия в корпоративной сфере, дескать, не обладающей свойствами личности и, таким образом, не подлежащей нравственному суду. Или возьмём более свежий пример – поправки в семейное законодательство, вносящей необходимое уточнение в само понятие семьи, как союза одного мужчины и одной женщины, необходимость в которой возникла опять-таки, лишь когда известная и общепринятая норма подверглась сомению и, по сути, подмене: кому-то захотелось назвать семьёй и узаконить то, чему и в языке, и в нравственном обиходе жителей этой страны давно уже есть и название, и моральная оценка. Словом, закон призван отражать принятые нравственные нормы, а не навязывать их, и в свете этого принятие штатом Южная Дакота законопроекта о запрете абортов, мне представляется, по меньшей мере, спорным.

Как же так, возмутятся многие, вы выступаете в пользу абортов! Ни в коем случае. Насильственное и умышленное прерывание беременности является, на мой взгляд, ни чем иным, как убийством беззащитного и ни в чём не повинного младенца. Однако это – уже совсем другой вопрос, заданный автором: «почему мужчины (каковых, естественно, большинство в каждом законодательном органе каждого штата) решают, что должны делать женщины со своим организмом»? Я рад, что вы спросили – это опять-таки оставляет надежду. Впрочем, о котором из двух «организмов» идёт речь? Обе жизни – и будущей матери, и не родившегося ещё ребёнка – в этот пикантный период времени принадлежат матери, но лишь – в самом примитивном физиологическом смысле, поскольку содержатся внутри неё. Однако не об этом смысле слова «жизнь», очевидно, идёт речь, когда мы говорим о её бесконечной ценности, её богоданности, её призвании и т.д. В этом, одухотворённом смысле слова, каждая человеческая жизнь, где бы она ни происходила, принадлежит уже всем нам, мужчинам и женщинам, родственникам и посторонним людям, в совершенно равной степени. Ведь, по словам, если мне не изменяет память, Николая Бердяева: «когда голоден я – это явление физическое. Когда голоден сосед – это явление нравственное». Вопрос жизни и смерти – своей собственной – каждая женщина, как и каждый мужчина, юноша или старик решает сам. Однако, как только от этого глубоко личного решения начинает зависеть чья-то ещё жизнь, и тем более, жизнь, не способная ещё ни оправдаться, ни защититься, ни даже просто заявить о своих правах, решение это оказывается предметом нравственной оценки и участия всех и каждого, кому об этом становится известно.

Надеюсь, я ответил таким образом и на следующий вопрос, поставленный автором: «почему мужчины, которые не подвергаются унижениям изнасилований, не знают страданий, боли и позора, решают – рожать женщине или нет?» То есть, это, конечно, ненормально, что «мужчины решают», а не просто констатируют тот факт, что в этой стране ценность человеческой жизни, в том числе, ещё не родившейся, признаётся наивысшей и защищается законом от посягновения тех, для кого она таковой не представляется. Увы, это давно уже не так: в представлении ныне живущего поколения ценность жизни постепенно девальвировалась, и многие с лёгкостью жертвуют ею в пользу занявшим её место «идеалам» века сего – комфорту, богатству, карьере, личному здоровью и благополучию, а то и просто внешнему виду и цвету лица (93% абортов мотивируется соображениями карьеры, жизненного комфорта и другими «социальными факторами»). И это вполне естественно, ибо если наша жизнь– не дар небес, а, как нас с вами учили на лекциях по диамату, «способ существования материи», то неужели мы станем испытывать ради её спасения какие-либо «страдания, боль или позор»? И уж тем более, станем ли мы рисковать своей собственной жизнью ради чьей-то другой (6% абортов мотивируется соображениями здровья и жизни матери)? Нам ведь уже давно не указ Христова заповедь о том, что «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (в которой, кстати слово «друзей» следовало бы перевести с греческого скорее как «тех, кого он любит»). В наш же самолюбивый век любить кого-то значит, прежде всего, испытывать радость и удовольствие от этого чувства, и, уж ни в коем случае, не страдать или умирать за предмет своей любви. Мне даже страшно подумать, на что был бы похож наш мир сегодня, окажись подобная мораль превалирующей ещё каких-нибудь шесть десятков лет тому назад, когда наши с вами отцы и деды, матери и бабушки отправлялись на смерть ради нас, своих ещё не родившихся на свет потомков. А ведь могли бы и они встать в позу столь многих нынешних борцов за права индидуума самому решать, что ему нынче больше подходит: воевать с врагом или, может быть, спасать прежде всего свою собственную жизнь и беречь своё собственное благополучие, принося в жертву чужую жизнь.  

Свобода выбора? Конечно. Например, из всех имеющихся противозачаточных средств, совершенно необходимо иметь возможность выбрать то единственное, безотказное и действующее в 100% случаев средство, название которому – воздержание. Ведь истинная свобода, в отличие от произвола, заключается не в праве сыграть в «русскую рулетку» – на  чужую жизнь, а в возможности ответственно и информированно избрать и реализовать правильное, подсказанное сердцем решение, за которое потом ни перед самим собой, ни перед другими, ни перед самим Богом не будет стыдно.

«И, продолжает автор, в связи с этим ещё один вопрос – зачем всё это? Разве у нас в стране нет проблем, требующих гораздо более скорого решения?», и далее приводит список, по выражениюавтора, ппроблем «действительно важных»: отстутствия страховок, потребности в работе и образовании, расходов на войну, борьбы с бездомностью и нищенством, загрязнением среды, раковыми болезнями, дефицитом госбюджета и т.д. Надеюсь, опять-таки, что я уже отчасти ответил и на этот вопрос, но для ясности повторю свой довод ещё раз: покуда человеческая жизнь в иерархии наших ценностей будет уступать всем только что пречисленным, и, увы, многим другим, гораздо менее почтенным, никакие законодательства нам не помогут, но лишь, как совершенно справедливо отмечает автор, лишь усугубят накал эмоций, с одной стороны, и обострят загнанное в подсознание чувство стыда и вины, с другой. А поскольку, ни то, ни другое нельза назвать решениемконструктивным, то, может быть, нам с вами, и в самом деле, не остаётся ничего, кроме как, «раз – лежать, и, два – тихо». Только уж слишком это напоминает порочную логику любого бездельника: поскольку я не могу сделать всего, то не буду делать ничего. И потом, при ближайшем рассмотрении, все эти проблемы оказываются гораздо более тесно взаимосвязаны, чем это, возможно, представляется на поверхности. Возьмём, например, тот же дефицит госбюджета, который экономисты напрямую связывают с падением рождаемости в стране после «бейби-бума» 40-х и 50-х, а также прямо вытекающую из этого необходимость импортировать рабочую силу (в том числе, так называемую, «недокументированную») и экспортировать рабочие места за рубеж. Ну, не странно ли, что не досчитывается Америка на сегодня 22.5 миллиона человек, т.е., ровно столько, сколько сделано было в ней абортов с момента принятия Верховным судом США исторического решения по делу «Роу против Уэйда», признавшее закон штата Техас об ограничении права на аборт противоречащим американской Конституции? И не прими американский суд того рокового решения, так, может быть, и «имидж» страны в глазах всего мира и мусульманских стран (где аборты по-прежнему считаются морально и юридически недопустимыми), в частности, был бы несколько более благовидным? И, может быть, будь Америка на 22.5 миллиона человек могущественнее и богаче, так многие из тех самых «действительно важных» проблем решались бы гораздо легче, а то и вовсе не вставали бы с такой насущностью? Впрочем, всё это – вопросы риторические. Давайте, однако, вернёмся и сослагательного наклонения («если бы, да как бы») – к вопросительному.

«Что делать с детьми-отказниками, которых будут оставлять?» – справедливо вопрошает автор. И в самом деле, нет, наверное, ничего ужаснее для ребёнка, чем оказаться выброшенным на улицу, оставленным без внимания и заботы родителей. Навсегда в памяти моего сердца останется боль за тех детдомовцев, с которыми я прожил почти три месяца долгой и холодной зимы 1996 года в Одессе, пытаясь помочь одной американской семье усыновить Наташу, Руслана, Артута и Раису. Мы жили вместе с ними, а также с тремястами других детишек всех возрастов, в нетопленом и неосвещаемом (Россия как раз отлкючила подачу энергии на Украину) здании школы-интерната, и я до боли ясно помню, как жадно они ловили знаки внимания, проявления заботы, личного участия в их судьбе, и как мало этого всего доставалось каждому из них от пяти-шести учителей и воспитателей детдома. К счастью, в Америке картина как раз обратная: желающие принять в свою семью оставшегося без родителей ребёнка, и в особенности, младенца, месяцами и даже годами ожидают своей очереди и платят немалые деньги за такое счастье.

«А что делать с матерями, бросившими детей от насильников, а потом всю жизнь не выползающими из депрессии?» Наверное, я чего-то не понимаю в этом вопросе, потому что из него как бы получается, что, убив своё дитя, мать будто бы будет менее склонна к депрессии, чем предав его заботе и любви приёмных родителей. И дело, конечно, не в том, что таковых абортов, мотивированных наслиием, из общего числа оказывается чуть более 1% – каждая жизнь драгоценна и достойна любви, внимания и заботы. Только, опять-таки, не следует ли из этого, что жизнь ребёнка должна бы для матери представлять ценность не меньшую, чем её собственная?

Следующий вопрос: «А что делать с теми, кто будет за абортами ехать в Мексику, Канаду и Европу?» Ответ: с ними над будет делать то же самое, что, например, и с наркоманами, отправляющимися за понюшкой в Голландию, и педофилами, ездящими для удовлетворения своих страстей на Филиппины и Тайланд, и так далее. Т.е., ничего. Как говорится, вот – Бог, а вот – порог: не угодно жить по законам этой страны, извольте потратиться на билет и не извольте жаловаться, что страна не желает подчиняться вашим меркам и потакать вашим «идеалам». Ни Америка, ни какая иная держава не должна и не может насаждать свои ценности во всём мире, как бы твёрдо они не были укоренены в ней самой. Однако являть собой пример высокой нравственности и законопорядка всякая, уважающая себя страна, на мой взгляд, просто обязана.

И тут мы подступаем к самому, как мне кажется, ключевому вопросу уважаемого автора: «А [как быть] с теми, кто примет решение о самоубийстве в безвыходном положении?» Другими словами, а почему, собственно, женщина должна делать выбор между жизнью своего ребёнка и своей собственной, и нельзя ли её помиловать, избавив от этой страшной дилеммы? Впрочем, начнём всё-таки с того, что в огромном большинстве случаев и при нормальном положении вещей вопрос стоит совсем не так, а точнее, формулируется он совершенно иначе, например: «Как мы назовём нашего малыша?» или «Дорогой, ты бы хотел мальчика или девочку?» То есть, ни о каких-таких суицидальных страстях и кошмарах в нормальном случае просто не идёт речь. И, следовательно, сама эта дилемма является признаком некоей ненормальности и исключением из правил, а поэтому возводить её в закон мне представляется неким ...преувеличением. Не было бы благоразумнее с нашей стороны пойти путём прямо противоположным, а именно, направить наши усилия – экономические, общественные, духовно-просветительские и так далее – на исправление этого горького и болезненного исключения? Может быть, следует напомнить людям о том, что это только в голливудских боевиках супергерои могут бесчувственно и бессмысленно крошить головы и рубить в капусту десятки личностей нарочито-неприятного вида, а в жизни реальной у каждого из них были бы родители и, может быть, жена или возлюбленная, для которых не было бы никого на свете дороже и драгоценнее вот этого смешно кувыркнувшегося на бок персонажа с простреленной головой? Может быть, нам следует вспомнить о бесконечной ценность каждой человеческой жизни, уже родившейся или ещё не появившеся на свет, и тогда стоящий на нашем пути человек или даже совсем маленький человечек пререстанет восприниматься нами, как некое препятствие и досадная помеха, неодушевлённая и легко устранимая? И, вероятно, только тогда сможем мы и правильно поставить вопрос, и правильно ответить на него, когда признаем за этим человечком ценность, сравнимую с нашей собственной, равную нашей, и, чего доброго, превосходащую её. И тогда вдруг неожиданно окажется, что «решение о самоубийстве» ничего на самом-то деле не решает, как ничего не решает никакое убийство, а из «безвыходного положения», оказыватся, имеется выход. Увы, не первый и, боюсь, не последний раз загоняет себя человечество в угол, из которого ему перестаёт видеться последний проблеск Небесного света, озлобляется на себя и на весь мир Божий, и, вот, готово уже заняться самоедством (ибо ведь, по сути, аборт именно самоедство и есть). По сю пору, однако, нам доставало здравого смысла и доброй воли, чтобы не стало это безумие повальным, и не теряли мы окончательно человеческий облик и искру Божию в себе.

Так не это ли самое как раз и начинает происходить в Южной Дакоте? Ведь не случайно же во всём штате не проживает ни одного врача, делающего аборты, и на каждую операцию их приходится специально вызывать из Миннесоты? А значит, ничего «сверху» тамошний губернатор не насаждает и ни к чему население своего штата не принуждает, а лишь констатирует факт реальной действительности: здесь живут люди, для которых каждая жизнь драгоценна, и которые одно зло (например, насилие, безответственность или невоздержаннсть) не пытаются излечить совершением зла ещё большего. И если это так, то Бог им, дакотцам, помощь, ибо в нынешней агрессивной среде она им очень пригодится.

Не думаю, что я исчерпывающе ответил на все вопросы уважаемого автора, а потому уповаю лишь на то, что, может быть, из благодарности своей собственной матери, вопреки каким-то своим собственным жизненным планам, интересам и обстоятельствам когда-то признавшей право на жизнь шевелящегося в ней комочка, вы сами найдёте правильный ответ на поставленный вами, совершенно невоможный вопрос: да, рожать и да, помиловать.